Губернатор Веревкин сообщил мне по телефону о том, что приезжает Государь. Прямо с вокзала он прибудет в собор, где архиерей Тихон совершит молебен. Все места в церкви были строго распределены, особое лицо указывало, кому где стоять; наше место оказалось сразу же за Государем. Повсюду была масса полиции и охраны, в самом же cоборе находилось не так много людей. По собору пробежал шепот: «Государь приехал...»
Бодро, скорыми шагами Царь вошел в храм и встал перед нами на приготовленный ковер, от чего моя Татьяна пришла в восторг и просто впилась в Государя глазами.
Она очень волновалась, и я не узнавала свою дочь, всегда такую храбрую. Краткий молебен и служба кончились. Царь круто повернулся и подошел прямо ко мне. Протянув руку, поздоровался со мной и сказал с чувством, что мой супруг так много сделал — взял Гумбиннен и он даже не знает, чем его наградить и отблагодарить за эту победу. Я не ожидала таких слов от Императора. Ответила ему, что генерал Ренненкампф воюет не ради своей славы и наград. Он готов свою жизнь отдать для славы России, любит отечество и сознает свой долг перед ним.
Затем Государь объезжал госпитали.
Я знала расписание посещений и поспешила в самый большой — военный госпиталь на Антоколе. Он вмещал в себя три тысячи раненых, и в нем работали сестры милосердия из моей общины, а также военные дамы. Государь посетил его, и я имела возможность представить ему всех моих дам, в том числе жену генерала Епанчина. Государь поздоровался с каждой из них и поразил нас своей любезностью и удивительной памятью.
Царь был необычайно ласков с ранеными и умирающими. Многих тяжелораненых он наградил Георгиевскими крестами. Какая это была радость и счастье для солдатиков! Никогда не забуду, как Государь подошел к одному умирающему. Он уже терял сознание, но, как только Государь положил Георгиевский крест ему на грудь, умирающий нанесколько мгновений пришел в себя и радость светилась в его прояснившихся глазах. Через пять минут его уже не было в живых. Да, велико было обаяние Государя!
Через несколько часов он покидал Вильно. Все собрались на вокзале провожать Государя, в том числе и я и дамы в форме сестер милосердия. Появился Государь со своей свитой. Поклонился всем общим поклоном. Взгляд его упал на меня. Он быстро подошел и попрощался, пожав руку только мне одной.
Случайно я поймала полный ненависти взгляд генерала Сухомлинова и поняла, что его ненависть к моему мужу перешла и на меня. За что? Мы даже не были знакомы, и, встречаясь с ним где-нибудь в Петербурге, например в театрах и на концертах, я видела его только издали. Люди, хорошо знавшие Сухомлинова, говорили мне, что он ненавидел моего мужа «за все»: за то, что тот имел два Георгиевских креста, а он — только один, за то, что Ренненкампф раньше него был зачислен в генерал-адъютанты к Государю и, наконец, за Гумбиннен. Нечего сказать, патриот!
Я так рада, что мой муж никогда никому не завидовал, не льстил, не был злопамятен и прощал всем, всем своим врагам. Генерал П. К. Ренненкампф всей душой любил Родину, был большим патриотом, и его радовала доблесть каждого сына Родины, так как она вела к величию России. Он очень скорбел о том, что лишь немногие действительно ратовали о победе, большинство же думало только о наградах и о том, как бы подставить другому ножку, чтобы тот не отличился и не перехватил бы очередную награду. У нас не было бы стольких неудач в этой последней, Великой войне, если бы не зависть и не интриги в высшем командном составе.
Следует сказать несколько слов о госпиталях. С самого начала войны они были заполнены ранеными, и нашими и германцами. Наш постоянный госпиталь в Вильно на Антоколе вмещал до трех тысяч человек. В его саду устроили дополнительные деревянные бараки и разбили палатки, чтобы принять еще раненых. Уход и лечение там были идеальными, доктора — опытными и знающими, питание очень хорошим.
Сколько терпеливых страдальцев мне пришлось видеть! Да, наш русский народ ради своей дорогой Родины умел безропотно идти в бой, часто неравный, умел смиренно умирать и страдать без стона и ропота. Слава нашему серому герою — мученику солдату! Наши раненые офицеры, без всякого сомнения, находились на высоте положения, и никаких жалоб от них не было слышно. Часто я спрашивала: не хотят ли они чего-нибудь или может быть чем-то недовольны? Они же никогда не жаловались, всегда говорили, что все хорошо, всем довольны, только быстрее бы выздороветь и снова на фронт. Были большой энтузиазм и вера в победу.
Обходя палаты с ранеными, как-то я заглянула к немцам. Уже не молодой офицер, которому отрезали ногу, очень капризный и нетерпеливый, один был на пути к выздоровлению. Он заявил мне свои претензии — он желал сигар и хорошего старого вина для подкрепления своих сил. Я ему ответила, что раздаю всем табак и папиросы и в этом отношении ему не будет никаких преимуществ. Принять или не принять от меня папиросы — его дело. Сказала еще, что у нас — русских жалеют пленных и раненых и не делают никакой разницы между своими и чужими, а у них — германцев, как нам известно, этого нет. Наши военнопленные в Германии очень страдают и терпят даже ненависть и издевательство. Если доктор найдет нужным и не опасным для его ран, то ему дадут вина такого, какое дают русским раненым офицерам. Не больше и не меньше, чем им.
После отхода наших войск из Пруссии я ехала на фронт. Всюду попадалось много раненых, больше всего в Ковно. Меня спасала форма сестры милосердия — сестер повсюду было много, и я сливалась с ними. Да и проще все относились. Многие не знали меня в лицо и принимали за рядовую сестру милосердия, к чему я всей душой и стремилась.
Пока добралась до мужа, натерпелась разных неудобств. Муж, как всегда, со своим штабом помещался в вагоне, стоявшем на рельсах в открытом поле. Он знал, когда я прибываю, и мы условились о том, где муж встретит меня с автомобилем. В этот момент на фронте было временное затишье, и обе воюющие стороны, как говорят, «зализывали» свои раны.
Поездку по железной дороге я совершала весьма оригинально: ехала на паровозе с одним прицепленным вагоном. На одной станции встретился офицер, что-то растерянно искавший. Он заглянул в окно моего вагона. Я ехала не одна — со мной была жена генерала Чагина, которая везла на фронт вещи для солдат Второй армии. Я поинтересовалась у этого офицера, в чем дело, что он ищет и могу ли я чем-нибудь ему помочь. Оказалось, офицер ехал по поручению Государя в штаб генерала Ренненкампфа, но поезда туда не ходили, и путь был испорчен. Тогда я сказала, что тоже еду в штаб генерала и предложила ему ехать вместе с нами. Конечно, офицер с радостью согласился и вошел в наш вагон.
Я спросила его, если это не секрет, почему он так спешит в штаб. Оказалось, он должен был лично вручить генералу орден за Восточную Пруссию.
Мужа я нашла спокойным и сдержанным. Он отлично владел собой, несмотря на отступление и потерю множества людей. Все же армия была спасена и не потерпела поражения, выпавшего на долю Самсонова, от армии которого ничего не осталось. У армии генерала П. К. Ренненкампфа было очень потрепано правое крыло. Он сознательно пожертвовал им, чтобы прикрыть отход центра и левого крыла. Это дало возможность остальной части армии уйти от германцев. Другого выхода не могло быть. Потом я слышала от многих военных, что отход генерала П. К. Ренненкампфа был классическим и очень трудным. Только он один и мог справиться с этой ситуацией. За такое отступление нужно было дать орден.
Говорили, что наступление на Инстербург было куда легче, чем отступление. При значительном превосходстве германцев и по численности и по количеству снарядов сохранить армию было непросто. В этом я ничего не понимаю, но думаю, что военные знатоки совершенно правы и справделивы. В их числе и профессор, историк генерал Головин, у которого есть много документов об этом отступлении.
Да и сам генерал П. К. Ренненкампф был вполне спокоен, уверен, что поступил правильно, удачно в смысле постановки дела и во всех обстоятельствах, сопровождавших наше отступление. Никто не мог сомневаться в его личной храбрости, и выбранная стратегия была верной. Не тот умеет воевать, кто победил, но и тот, кто вынужден отступить с наименьшими потерями. К тому же обстоятельства бывают сильнее нас и нашего умения. Да и один в поле не воин — говорит наша пословица. Один на десятерых не пойдешь, да еще при недостатке снарядов. Это была бы не храбрость, а глупость. Погубить всю армию легко, а какая цель была бы достигнута? Была бы победа? Судить и осуждать легко, и это было у нас в ходу.
Командующий фронтом обещал поддержку, давал честное слово и не сдержал его. Это глубоко возмутило П. К. Ренненкампфа. Он не получил подкрепления и должен был скрепя сердце отступить. После случившегося у меня не было уверенности в нашей победе. Муж об этом мне ничего не сказал, но думается, что и у него на душе было то же самое. Однако есть вещи, о которых лучше не говорить. Начались всегдашние наши русские интриги, зависть, подвохи, нелады. Да, надо сознаться, мало было патриотизма во всем этом! Высшими начальниками часто руководило желание прославиться, получить за счет других как можно больше орденов и отличий. Они боялись, что кто-нибудь другой перехватит награды. Зависти и интриг было сколько угодно. Один подводил другого, а дело и, главное, Россия от этого страдали и гибли.
Такой ужасной была эта война, что, вспоминая ее много лет спустя, вновь переживаешь все почти с той же силой, как в то былое время. Говорят, все хорошо, что кончается хорошо. Но война кончилась, вернее, прервалась плохо. Началась революция, которая смела все и, можно сказать, всех со своего пути. Но верится, что засияет солнце и для России. Да, она больна, очень больна, но восстанет с одра своего искупленная, обновленная и чистая, вновь займет свое место среди других держав. Опять в России будут главенствовать достойные люди, сыны своей Отчизны, движимые любовью к несчастному многострадальному русскому терпеливому мученику — народу.
Несмотря на то что мне уже было за тридцать лет, я все еще не могла свыкнуться с людской мерзостью, а в первый год войны ее было сколько угодно. Подлость всегда коробила мою душу и страшно меня возмущала.
Когда мой муж был уже не у дел и переехал в Петербург, я собиралась и старалась так быстро, как только возможно, покинуть опостылевший мне город Вильно.
Не знаю, кто так старался подкопаться под генерала, но все-таки вижу в этом грязном деле руку Сухомлинова. Может быть, не прямо, а косвенно, но это — его дела! Конечно, все — люди, но такие мерзости начинаются только тогда, когда человек пал, когда он не у власти. Разве генерал Ренненкампф вдруг стал другим, что-либо в нем изменилось? Нет, он оставался все тем же, каким был, когда его величали героем, победителем, стратегом... Люди, которые носили генерала на щите победы, стали низводить его до того, что сыщики шныряли возле нас, в нашем же доме.
Сухомлинов уже не стеснялся и открыто говорил, что не может быть побед, когда один Ренненкампф у нас, а другой — в Германии, то есть будто немецкий офицер или более высокий чин воюет в ее войсках против России. Этим он намекал на немецкую фамилию моего мужа, хотел сказать, что он — немец — не хочет побеждать германцев и нарочно, как изменник, ведет к поражениям, а его родственники будто бы служат в войсках немцев. Какая наглая ложь! А ведь канва верная, рисунок же ложный, сухомлиновский.
Действительно, другой Ренненкампф — брат генерала Георгий Карлович был в Германии, но не вел боев против своих — русских в войсках немцев, а находился в плену. Перед войной он с семьей жил в своем прекрасном доме под Варшавой на станции Заверце и был директором находившегося там русского порохового завода. Незадолго до объявления войны из Петербурга к нему приехала сестра Бетси.
В начале войны завод «Заверце» захватили германцы. От рабочих завода до нас дошли слухи, что германцы от злости расстреляли большой портрет П. К. Ренненкампфа, висевший в доме его брата. Георгий же улыбаясь сказал, что гордится братом и эти даром потраченные пули ему нисколько не повредят. Это еще больше озлобило немцев.
Жорж не хотел сдать им порох с завода, как они того требовали. По его словам, у него имелась только пороховая пудра, которой нельзя стрелять. Немцы грубо его прервали, сказали, что этой пудрой можно взрывать закрытые помещения. Она нужна им, и чтобы немедленно сдал ее, иначе его тут же расстреляют.
Тогда он попросил дать ему время поговорить с рабочими, чтобы те не взорвали пороховые погреба. Немцы разрешили. Жорж же уговорил рабочих залить порох водой. Пока велись «переговоры», были открыты все краны и порох испорчен.
Германцы не могли ему этого простить, и всю его семью — восьмерых детей, жену и семидесятилетнюю сестру Бетси Крузенштерн — погнали, как пленных, пешком в Германию, в Бреславль. Там их замучили в тюрьме. Сестра и брат генерала умерли от голода и издевательств немцев в Кенигсберге, где и похоронены. Германцы вообще — звери к своим пленным и заложникам. Старшие сыновья Георгия Ренненкампфа тоже погибли, их судьба нам не известна. В живых остались только жена и девочки. Что теперь с ними, не имею сведений. Жорж пал как истинный, верный сын России. Мир праху твоему!
До чего же дошел цинизм Сухомлинова — он не стеснялся пользоваться для своих анекдотов и бомо даже именем мученика-патриота, сознательно пошедшего на верную смерть. Бог — ему судья. Все это и многое другое он делал для того, чтобы погубить репутацию генерала П. К. Ренненкампфа, которого не терпел. Сначала у Сухомлинова был праздник, так как муж не вернулся в войска, вышел в отставку и расстался со своим генерал-адъютантством. Наконец, началось расследование генерала Баранова, а при большевиках его продолжила комиссия под председательством Муравьева, где следователем был пресловутый (левый) полковник Коренев.
Бог покарал Сухомлинова за все его деяния: он сам подал в отставку и еще при Царе оказался в Петропавловской крепости, был отдан под суд, а его имя трепалось по всем газетам и в России и за границей. Конечно, он потерял свое генерал-адъютантство, за которым долго охотился. Он получил его после генерала Ренненкампфа и за это так ненавидел моего мужа. Сухомлинов потерял положение — все, для чего он жил и чем дорожил.
Мой муж до самой своей смерти был очень верующим, поэтому все огорчения, козни и потери ему было легче переносить, чем другим, у которых Бог с маленькой буквы, идол власти, средств и положения.
Вера фон Ренненкампф
Свежие комментарии